— Цел визита? — спросил натовец.
— Ну, к родственникам, — сказал Антон.
— К родственникам мы едем, — из-за плеча произнесла Настя.
— Виза на виезт?
— Вот.
Антон подал ему документ. Натовец хмыкнул, принялся рассматривать печать. Выглядел он ободранным. Должно быть, немец. Немцев в последнее время снабжали очень плохо. Вот и у этого уже щёки впали, камуфляж в трёх местах залатан, а глаза горят. Такой народ.
Закончив изучать, натовец вернул пропуск обратно.
— Вроде би всё в порятке, — сказал он, приготовившись махнуть рукой. Настя уже успела схватиться за ручку чемодана, но тут ворвался какой-то рыжий, лохматый, с бешено вращающимися глазами, в изгвазданной курточке, принялся махать руками, рубить воздух.
— Да вы чего! Да вы что! Да они со мной! А ну немедленно пропустите! Оккупанты проклятые! Не имеете права! Начальство позову! Подниму народ! Узнаете!
Видно, что натовцу лохматый не понравился. Лицо его тут же заострилось, выступили желваки, рельсовый немецкий голос задребезжал о сертификатах вакцинации против ковида, медула, тайко, рема, эмфэцэ, кодультры, саад и прочих. Всё это было у Антона с собой, кроме Ремингтона-Бодли. Торопились сделать все прививки в последние две недели, вот и не успели. В итоге пришлось сунуть натовцу миллион евриков. Тот поморщился, но деньги взял. Рыжий благодетель к этому моменту уже испарился.
На вокзале было людно. Шумели паровозы, со свистом источая из недр пар. Сновали торговцы с коробами, источавшими нестерпимые ароматы: такие яства, что один раз поесть и умереть. Волновались и толкали друг друга пассажиры.
— Куда? — спросила Настя.
Словно в ответ, из поднебесья раздалось громкогласное:
«Тын-дын-дун. Поезд Москва-Петербург отправляется с четвертого пути в семнадцать ноль ноль.»
Времени оставалось немного, пошли быстрым шагом. Поезд оказалось найти легко, а вот семнадцатый вагон очень непросто. После четвёртого здесь шёл восьмой, после тринадцатого третий. Под конец уже мчались бегом и еле успели попасть в вагон за пять минут до отправления. Толстая проводница поджала губы, но ничего не сказала и принялась с грохотом закрывать дверь, пока Антон с Настей тяжело дышали над чемоданами, переводя дух. Когда перевели дыхание и пошли искать купе, состав уже тронулся, и задребезжали колёса.
— А! Какие люди! Здорово! — услышал Антон радостное, заходя внутрь. Лохматый уже успел разложить на столике пожитки и приняться за трапезу. — Заходите! Заходите! Ну что, здорово я вам помог? А если б рядом не оказался? Так и пропали бы без меня, горемыки! Эх, москвичи, всё клювом щелкаете.
Антон мысленно вздохнул. Поездка обещала быть приятной.
Ну что же делать, принялись заселяться. Пока вкатили чемоданы, сунули под полку, рыжий уже начал развивать что-то политическое.
— Вы вот, например, чем занимаетесь? — спрашивал он, ожесточенно жестикулируя, и глаза его совершали оборот на триста шестьдесят градусов.
— Разрабатываю клипсы, — нехотя ответил Антон.
— Очень хорошо! Скажите, пожалуйста! А вот зачем они нужны? Вам вот нужны?
— Они делают жизнь легче, — буркнул Антон в ответ.
— Да ерунда! Какая жизнь! Вот раньше-то люди были как люди, смартфонами пользовались, а сейчас в клипсы свои уткнутся! Зомбированные! Идёт тотальная зомбификация населения, как вы не понимаете!
И он тут же объяснил, что зовут его Павел (хотя никто его об этом не спрашивал), и что он едет в Замазкино, потому что по Церкви прошёл слушок: стоит там секретная лаборатория, где делают глубоководных. Вот он туда и едет организовать народ да выжечь погань.
— Послушайте, — не выдержал Антон, — ведь это теория заговора. Наука уже давно доказала, что глубоководные существовали всегда. Просто не трогали нас, пока мы не разогрели планету. Лаборатория для глубоководных — это абсурд.
— Да? — ввизгнул рыжий. — А вышки, значит, по-вашему ставят просто так? Просто так всё это делается? Да они сигнал передают! У каждого человека в волновом геноме есть эти гены, и они их так активируют, чтобы люди обросли чешуей! Это всё уже давно известно! Отрабатывают технологии! Зачем они, по-вашему, смыли Рим? Да вот затем и смыли!
— Ты себя нормально чувствуешь? — тихо спросил Антон. Настя кивнула. Попутчик ей, похоже, тоже не понравился.
— Так вот, зиккураты, — заливался тот соловьем. — С одной стороны мы видим пирамиды в Южной Америке. С другой в Египте. Пирамиды абсолютно одинаковые, это легко проверить. Казалось бы, как такое может быть? На самом деле все объясняется очень просто. Дело в том, что после первой ядерной войны английское масонство…
— Была первая ядерная война? — уточнил Антон.
Павел сделал страшные глаза.
— Конечно, — сказал он таким тоном, будто произносил самую очевидную вещь на свете, — как же не быть. Там по деревьям всё видно. Если взять фотографии конца девятнадцатого века…
Антон смотрел в окно. Мимо проплывали почерневшие деревья, косые заборы, страшно щерились стёклами пустые дома, да и дома ли? Так, хибары. Какие-то коровники… Мама, мы в аду, мы в аду, мама, с отчаянием подумал он. Судя по всему, здесь случилась колба. Люди так и не вернулись… Может и возвращаться некому. От мысли о колбе его как всегда пробил пот. Москву пока миновало, по божьему провидению, не иначе. Что может произойти с десятимиллионным городом в колбе все видели, все всё знают.
— Погляди на этот рай, погляди, — доносился из-за стенки голос певицы, едва уловимый на фоне неутомимого рокота Павла, — у него гранитный камушек в груди…
— Вздремну, пожалуй, — объявил Антон. У них была верхняя и нижняя полка. Антон полез наверх, надеясь, что разоблачитель зиккуратов с высоты не будет так невыносим. И в самом деле, наверху оказалось сухо, просторно. Как в гробу. Согнутые в коленях ноги почти не упирались в багажную секцию. Антон вытащил из кармана клипсу и нацепил на ухо. Сразу же он почувствовал укол, а затем мир покрыло кислотными полосами глюка. Глюк при включении Антон ловил всегда, зрительный нерв совсем слабенький. Но менять? За такие деньги? Из-за нескольких секунд дискомфорта? Когда эти секунды прошли, он забыл и о деньгах, и о нерве. Всё вокруг наполнила вода, он как бы погрузился на глубину тёплого моря, омываемый ласковыми течениями. Вся та головная дрянь, что налипла за день, исчезла, вымытая потоком, в черепе стало блаженно пусто. Стало хорошо. Стало так легко, будто на шее затянули удавку. Тело выгнулось в блаженнейшей истоме. О! На секунду он очутился в великой невесомости, парящий посреди бездны без дна, и тут же рухнул на дно, заживо погребённый, затянутый сладким илом небытия. Как же хорошо! Он не полз через жизнь, он скользил мимо неё, вышедший на другой план существования, универсальный, перпендикулярный реальности, эфирный, трансцедентный, принципиально НЕ-ПОЗ-НА-ВА-Е-МЫЙ… О да!
Из этого состояния его вывели толчки в плечо. Антон сначала относился к ним сравнительно равнодушно, позволяя существовать, но потом всё же, так и быть, решил узнать, в чём дело. Он стянул клипсу, и материя мгновенно вернулась обратно, надавив всей новообретённой плотью. Его будила Настя. Поезд стоял. Оказывается, уже подъехали к границе. Через несколько минут в купе вошли натовцы, на этот раз эстонцы. Вели они себя как и подобает эстонцам, грубо и дерзко. Их корявые пальцы перелистывали паспорта, пока толстые губы шептали по складам содержимое страниц. Тяжело посмотрив на пассажиров злыми коровьими глазами, задав несколько вопросов, эстонцы ушли. Затем явились настоящие звери — тверюны. Эти ничего не спрашивали, да и не могли: говорили они только на тверском, на котором и лопотали между собой всё время, перебирая чемоданы. Особенно их заинтересовало Настино нижнее белье. Антон хотел возмутиться подобному вниманию, но потом передумал.
Наконец, окинув их на прощание ненавидящим взглядом, тверюны удалились, впрочем задержавшись на пару секунд, чтобы пихнуть Антона в грудь кулаком (так, что рёбра затрещали), а Павла наградив ударом приклада по голове.
— Глубоководных ищут, — пояснил тут чуть позже довольным понимающим тоном, потирая ушибы.
— Здесь есть глубоководные?
— Конечно. Конечно! Надо же им как-то добираться до лабораторий. Вот так, поездами, трамваями, волокушами, а где-то и на лошадях… Узнать их можно только по ихтиандровым печатям за ушами, там у них жабры, — с жаром принялся объяснять Павел. — Тут таких, наверное, полвагона. Будь со мной братья, мы бы быстро отделили зерна от плевел, а так…
— А разве они не должны добираться по рекам и каналам? — подала голос Настя.
— Кто?
— Глубоководные.
Павел издал страдальческий вздох, закатил глаза, потом надулся жабой и перестал с ними разговаривать.
Поезд постепенно пришёл в движение. За окном медленно поползли унылые просторы внутренней Твери. Солнце постепенно выдыхалось, теряло силы и неуклонно теряло завоёванные на небосклоне позиции. Когда смерклось окончательно, над головой загорелась тусклая лампочка, а потом толстая проводница пошла по вагону, разнося ламанду. Хорошая ламанда вообще-то на вкус неотличима от чая (который Антон несколько раз пробовал на корпоративах и имел возможность сравнивать), у неё насыщенный оранжевый цвет, облепиховый, ровный. Но то была особая, железнодорожная ламанда, зеленоватая, с мутными прожилками, похожими на нерастаявшие в воде куски жира. Настя, увидев такое счастье, постаралась вежливо отказаться, Антон же решился и взял один стакан, чтобы не разжигать социальную рознь. Химическая вонь немедленно забила ему ноздри, а на вкус жидкость оказалась такой, будто в горло забили ржавую канистру с кислотой. Кашлять Антон старался в сторону и незаметно.
В Бологом поезд сделал длинную остановку. Стали ложиться спать. Заснуть Антону никак не удавалось, он ворочался с боку на бок, в конце концов не выдержал и поставил себе клипсу на пятнадцать минут. Это сработало: успокоившись, Антон провалился в тяжёлый, дурнопахнущий сон. В нём он плавал на дне морском, вокруг какого-то колодца циклопических размеров, изнутри всего покрытого богохульными и мерзкими барельефами странных линий и форм, которые не способно воспринять человеческое сознание, этот угасающий едва тёплый огонёк жизни посреди ледяной равнодушной бездны, наполненной ужасами, один вид которых мог бы свести человека с ума своим невообразимым тошнотворным отрицанием всего сущего. Материал выглядел чёрным, но протянув руку, Антон смахнул пыль и увидел блеск золота. Он попытался отколупать кусочек, но все время мешала непонятно откуда взявшаяся пучеглазая девка, с хвостом и острыми зубами. Она ими щёлкала над ухом так громко, что Антон вздрагивал и просыпался.
Наконец он проснулся окончательно. Было довольно поздно, уже рассвело. В голове плескалось чёрное болото. Сев, Антон тупо уставился в окно. Внизу Павел занял весь столик игрой в какой-то странный пасьянс, только карты у него были с картинками.
— Ничего не понимаю, — бормотал он, совершив очередной пасс. — Опять повешенный! К чему бы это?
— К повешенью, — сказал Антон.
Павел отмахнулся.
— Повешенный суть Водолей, — принялся объяснять он, — это Агнц, это Христос, это, можно сказать, целая эпоха, эра. Но у нас же сейчас эра огня на дворе, гм…
Только тут Антон пришёл в себя достаточно, чтобы понять: за окном по-прежнему Бологое, а поезд не движется.
— Почему не едем? — осторожно спросил он, опасаясь очередного потока бреда.
— Если поезд не едет, — глубокомысленно сказал Павел, — значит это кому-нибудь надо. Никогда не следует объяснять глупостью то, что можно объяснить банальным злым умыслом.
Поняв, что от безумца ничего не добиться, Антон слез и пошёл по вагону искать толстую проводницу. Та сидела у себя в купе и поначалу вообще отказалась разговаривать, потому что ходют тут и спрашивают, вас много, а я одна. Но увидев хрустящую евровую бумажку смягчилась и сообщила, что пути впереди смыло. Сейчас вот разбираются, чинют. Не, не знаю когда. Ну может по объездной пустят, да придумают что-нибудь, сидите не дергайтесь. Что делать, надо терпеть, я сама не знаю как работать, такая жизнь.
Сидеть и не дергаться Антона не устраивало, поэтому вернувшись в купе он разбудил Настю и принялся собирать чемоданы.
— Куда торопитесь? — со смехом спросил их Павел. — На тот свет торопитесь? Все равно от вас не убежит… Эх, опять повешенный, что ты будешь делать.
На платформе было пусто, лишь гулял привольно промозглый сырой ветер, да в углу парочка озорных мальчуганов вешала на перилах кошку. А на площади перед станцией люди всё-таки нашлись: несколько местных поселян разложили на придавленных кирпичами кусках брезента нехитрые товары. Двое цыган, Валерий и Даниэлла, торговали мороженым мясом. Они уверяли что это настоящий енот, свойственный здешним местам. Бери, бери, не бойся, вчера поймали, ай, хороший кусок, где ты такой найдёшь, это считай даром, но хорошему человеку не жалко. Антон сомневался, является ли он хорошим человеком, поэтому мясо брать не стал, а вместо этого поинтересовался, как бы им добраться до Окуловки.
— Ну это к Абдулу надо, — сказал Валерий. — Он на том берегу живёт. Кирпичный дом, большой, красивый, легко найти. У него вонючки есть, небось довезёт.
— А дай погадаю, — пристала Даниэлла. — Всё расскажу, всё что хочешь расскажу, что тебя ждёт, как жить дальше.
И не церемонясь, схватила Антона за руку, даже не посмотрела и тут же побледнела, стала цветом как невинный ноябрьский снег.
— Да у тебя же нет линии жизни! Тебя вообще здесь быть не должно. Души у тебя нет! Вообще не должен был родиться. Ой, ой, какая сильная порча, высосали душу, как же ты без души, за любым углом смерть подстерегает, станешь безруким, умрёшь, ей-богу, умрёшь, ой, горё-то какое, это страшное дело!
Антон насилу вырвался.
Абдул оказался смуглым парнем с совершенно безумным, выдающим неприятные пристрастия, взглядом. Выслушав Антона, он задумался на секунду, затем широко улыбнулся во все тридцать зубов и сказал:
— Можно, какие проблемы. Да за так подкину. Сто лямов.
Антон вытащил кошелёк и пересчитал деньги.
— У меня только тридцать шесть с половиной, — сказал он.
Абдул расстроился, но потом махнул рукой.
— Так уж и быть. Садитесь.
Двор у Абдула был большой, и в нём действительно стояло несколько вонючек. Один из друзей Абдула заправлял их спиртом. На холоде зябли бедолаги, в которых Антон узнал попутчиков по поезду. В руках одного из них был пакет мороженого енота. Ещё один друг Абдула прошёл мимо, неся автоматы, калашниковы, а может даже эм-шестнадцать: Антон недостаточно разбирался в вопросе, чтобы узнать модель.
— Зачем оружие? — спросил он.
Абдул пожал плечами.
— Опасно нынче ездить, — сказал он неопределённо. — Стреляют.
Кто именно стреляет, впрочем, не уточнил.
Антона с Настей посадили отдельно от других пассажиров в машину, куда кроме них сел весёлый общительный Рахмет и хмурый парень, имени которого Антон не знал. Хмурый поставил автомат между коленями так, что дуло его неприятно гуляло, осциллируя между направлением на Антоново ухо и его плечо. Рахмет нажал на газ, зашуршали шины и через несколько минут ужасное Бологое осталось позади.
Ехали молча. У Антона это вызывало некоторый дискомфорт. Поёрзав немного по заднему сиденью, он решил завести диалог.
— Мы, кажется, едем не в том направлении?
— Сделаем крюк, — пояснил Рахмет. — По прямой вам нельзя. Там хорошие люди живут, узбеки. Не надо их тревожить.
— Понятно, — протянул Антон.
Снова замолчали. Затем Антон заметил на ухе у хмурого клипсу.
— Хорошая модель, — осторожно сказал он. — Сразу видно человека со вкусом. Много отдали?
— Что? — отозвался парень. — А, это? Нашёл.
Антон сначала растерялся, переспросил и, только услышав ответ, понял, что не ослышался.
— Но ведт это невозможно, — пробормотал он, — ведь их надо настраивать, должна быть индивидуальная разработка под человека…
— А мне пох, — сказал хмурый с коротким смешком. — Нацепил и норм. Как будто стакан водки накатил.
Это всё как гвоздём по стеклу резануло Антону душу. Больше попыток вступить в разговор он не предпринимал, ехали в тишине, наполняемой жирным чавканьем мотора. Кривые осинки за окном сменялись с однообразной частотой, и где-то в глубине Антона начало зарождаться зловещее подозрение, что можно вывезти людей из Бологого, но Бологое вывести из людей, из души их, невозможно, что это навсегда, и зацепится он за корявые ветки, и так будет болтаться подвешенный вплоть до страшного суда. Чтобы подавить нехорошие мысли, он нацепил клипсу, заполнил голову блаженным кайфом и постепенно задремал.
Проснулся от толчка и понял, что остановились. Впереди и позади вонючки тоже стояли.
— Что-то случилось? — подала голос Настя.
— Не знаю, — сказал Рахмет. — Щас разберусь.
Выйдя, он покачивающимся шагом двинулся к следующей машине. Оттуда вылез Абдул. Они долго говорили на непонятном языке, что-то кричали, жестикулировали, затем толкнули друг друга в плечо. Рахмет вернулся.
— Вылезайте, — сказал он. — Дальше не поедем, дорогу размыло.
Что? Антон не понимал. Как не поедем? А как же тогда?.. В голове мелькнул на секунду образ вертолёта, припаркованного на соседней полянке. Или как… Где… В растерянности он потянулся за рюкзаком.
— Оставь, — сказал хмурый, перехватывая автомат поудобнее.
Тут, очень медленно, но до Антона всё же дошло. Взяв Настю за руку, он выбрался наружу и неуверенной походкой, ещё не до конца осознавая происходящее, двинулся к обочине. Рядом двигались такие же бедолаги, медленно, осторожно, на каждом шагу останавливающиеся, чтобы бросить взгляд назад, где бородатые люди с оружием выстроились вокруг машин. Посмотрев на Настю, Антон ужаснулся её облику, абсолютно белому, с разом посеревшими губами, с глазами, наполненными каким-то диким, животным ужасом.
— Всё будет хорошо, — неуверенно начал он. Она что-то ответила, выдавив через сомкнутый рот.
— Что? — спросил он. Но в этом не было нужды. Он расслышал с первого раза. Просто произнесённое слово было настолько ужасно, что сознание отказалось его зарегистрировать. Это было примерно как пытаться нарезать огурец, вдавливая его в чайное ситечко. Она сказала: «Пропуска».
Антон услышал, как у него на голове седеют волосы.
Отпустив Настю, раскачиваясь, на ватных ногах он побрёл обратно к машине. Всё было как в тумане. Рахмет и хмурый парень смотрели на него с любопытством.
— Я документы забыл, — пробормотал Антон.
Они никак не отреагировали. Он сделал ещё шаг вперёд, и его легонько толкнули в плечо. Антон покачнулся и шлёпнулся задом в грязь. С трудом встал. Хмурый поднял автомат и уставил дуло в грудь. Антон зажмурился и приготовился сделать шаг. «Ну вот и всё», промелькнуло в голове, «ну вот и всё, вот и всё. Финита!» Жизнь с шуршаньем принялась разворачиваться перед глазами.
— Пускай возьмёт, — раздался спокойный голос Абдула.
Ничего не понимая, ничему не веря, Антон на ощупь забрался внутрь и только в салоне открыл глаза. Но все равно поначалу ничего не увидел. Ушло несколько секунд, чтобы эта лента жизни с глухим обиженным свистом втянулась обратно. Немыми пальцами Антон принялся перебирать рюкзак, это было, наверное, как копаться в кишках у дохлой козы, и ему с трудом удавалось сдержать тошноту. Наконец он нашёл паспорта и дал стремительный задний ход.
Лишь оказавшись снаружи, он вобрал в лёгкие холодный воздух и понял, что то был его первый вдох за последние две минуты. Сердце колотилось в груди.
В молчании они наблюдали, как Абдул со своими людьми рассаживаются по вонючкам, долго пытаются развернуться, отчаянно друг другу сигналя и перекрикиваясь, и, наконец уезжают, скрываясь за близжащим холмом. Лишь тогда заголосили бабы, мужчины же так и продолжили молчать, сосредоточенно рассматривая серую землю под ногами.
Потом двинулись. Антон не понимал куда. Антон не понимал, как они дойдут. Это же должно быть очень далеко. Как-нибудь. Никакого выбора не оставалось. Левой-правой, левой-правой… Поначалу получалось хорошо, и он даже немного приободрился, но затем швы на штанах принялись резать бедра, работая мерно и последовательно, как пилы. Влево-вправо, влево-вправо… Антон понял, что пройдёт совсем немного, прежде чем они прорежут кожу, и потечёт кровь. А там ведь важные вены, это смерть… Чтобы не думать о смерти, он хотел нацепить клипсу и тут только понял, что и не снимал её. Она продолжала висеть на ухе и работать, просто не могла пробить текущее настроение. Антон попытался отрегулировать мощность, всё запрыгало перед глазами. Он понял, что ослепнет, и оставил свои попытки.
Скорее всего он бы прошёл дальше, прошёл ещё, а затем бы остановился, лёг на землю и закрыл глаза в ожидании смерти. На их счастье мимо проезжал автобус, запряжённый четвёркой лошадей. Увидев бредущих по пустой дороге людей водитель остановился узнать, что произошло, посочувствовал и собрался ехать дальше, ссылаясь на то, что не имеет права пускать на борт неграждан. Но, услышав дружный вой, всё же разжалобился и пускал.
— Я вообще-то сам за единую Россию, — сказал он заговорщицким шёпотом и огляделся, хотя в автобусе кроме него никого не было.
В дороге водитель разговорился.
— Это ещё хорошо, что сейчас, — говорил он. — А если б летом! Могли бы в колбу попасть. Так и остались бы. У меня сосед домой большой холодильник купил, старый, дверцы такие сверху стеклянные, кучу денег отдал. Я ему говорю: зачем? А он мне: вот колба случится, я в него залезу и закроюсь, тем и переживу, а вы все сдохнете, дураки косопятые. Дурилка картонная. Люди-то всё видят, у кого погреб, у кого холодильник, к нему же первому и придут случись чего. И главное, сам на это подписался. А потому что добрее надо быть к людям, добрее.
Когда въехали в Окуловку, уже стемнело. Антон с Настей сразу отправились к большому начальнику железнодорожной станции. Путь им преградила скретарша не первой свежести, оставившая ради этого на столе железную чашку с дымящейся ламандой. Но силы оказались не равны. Антон вообще-то успел поотираться по офисам и кабинетов начальников, больших и малых, так что знал, как обращаться с мелкими самоотверженными бюрократами. Внутрь они с Настей вошли, так сказать, перешагнув через тело поверженного противника.
И кабинет у большого начальника был большой, и сам начальник отличался немалыми размерами, и даже щетина его отличалась некой монументальностью. Видно было, что готовясь к проводам рабочего дня, большой начальник его уже помянул, и не раз.
— Вы по какому вопросу, товарищ?
— Хотим восстановить билеты на поезд, — твёрдо сказал Антон.
— Восстановить… Что же, восстановить — это можно. Восстановить — это значит приобрести вновь утраченное, а для этого надо сначала утратить. Зачем же вы утратили свои билеты? Приобретайте теперь в кассе на общих основаниях.
— Оплаченная нами услуга оказана не полностью, — пояснил Антон. — Ваша организация несла ответственность за доставку нас в пункт назначения, мы же были вынуждены преодолеть часть пути самостоятельно. Вы должны обеспечить предоставление оставшейся части услуг.
Большой начальник поднял на него мутный взор.
— Быть должным значит поступать согласно долгу, а поступать согласно долгу значит действовать сообразно с тем, что внушается разумом. Мне, например, эти ваши сомнительные обвинения представляются крайне неразумной вещью. Какая услуга? Какая вина? Тут надо разбираться. Процесс это долгий, требующий времени. Хотя…
Большой начальник посмотрел многозначительно.
— Вы не понимаете, нас ограбили…
— То есть денег у вас нет? — уточнил большой начальник. — И ценностей никаких тоже? Ну…
В задумчивости он провёл большим пальцем по щеке. Глаза его вдруг жирно замаслились.
Через несколько часов Антон уже трясся в поезде на Петербург. Настя с ним говорить отказывалась, Антон её отчасти понимал. Хотя все равно было обидно. Вот эта вот вечная женская глупость, этот тотальный непробиваемый эгоизм и непонимание принципов общего дела. Обидели её. Меня, меня не обидели?.. Чтобы обо всём этом не думать, он нацепил клипсу и ласковое море вскоре смыло все огорчения и расстройства. На секунду-другую ему даже почти стало хорошо.
Спать не хотелось, да уже и было не нужно. Когда поезд остановился в Великой Вишере, он аккуратно растолкал Настю, и вместе, на цыпочках, они покинули вагон.
Снаружи было абсолютно пусто. Лишь у вокзала посапывал на козлах одинокий извозчик. Настя по привычке двинулась к нему, но Антон её остановил.
— Тут недалеко, дойдём пешком.
Географию Великой Вишеры Антон, конечно, не знал и направление представлял крайне смутно. Так что шли дольше, чем хотелось бы. Тем более, что Антону приходилось каждую минуту останавливаться, чтобы унять боль в измученных ногах. Тем не менее, когда он увидел нужный дом, узнал его тут же, хотя до этого видел всего лишь один раз, и то на картинке.
Он долго стучал в калитку. Наконец, в окнах загорелся свет, скрипнула дверь и на пороге появился щурящийся седой человек в очках, с бородой колышком. То был, конечно, Стругге. Хмурый, прямо в тапочках он почапал по сырой земле, чтобы им открыть.
— Поудобнее время не могли найти? — поинтересовался Стругге. — Ни свет ни заря.
— Трудная дорога, — не стал вдаваться в подробности Антон.
С ворчанием старик провёл их на терассу. Кликнул:
— Ганя! Ганя!
В дверях появился заспанный мрачный мальчик.
— Принеси гостям кофе! Да поживее. Вы кофе будете?
Настя энергично закивала. У Антона во рту тоже появилась слюна. Настоящее кофе? Вот это люди живут, с восторгом подумал он. И вот так просто, первому встречному… Кофе вскоре появилось, и только один глоток наполнил Антона таким неземным блаженством, какое клипса не дала бы на любой мощности, выжги хоть весь мозг. Пили эту амброзию жадно, тугими глотками, даже несмотря на то, что кофе, как оказалось — жуткая гадость.
— Ну что же, — сказал наконец Стругге, отставляя чашку. В руках его появилась пачка, откуда длинные пальцы, пианиста или хирурга, выудили сигарету с тонким золотым ободком. На одной стороне у неё был вытиснут тем же золотом символ — буква эс как доллар, перечёркнутая двумя полосами. Стругге неспеша разжёг сигарету и принялся ей попыхивать. — Кто из вас?
— Мы оба, — сказал Антон. Достав из-за пазухи спасённые паспорта, он раскрыл их и выудил наружу пластиковые розовые квадратики, до этого прятавшиеся между страницами номер три и номер четыре. При виде пропусков у Стругге глаза на лоб полезли.
— Невероятно! Первый раз на моей памяти, когда они выдают пропуск сразу двоим. Вы, должно быть, большой человек, — обратился он к Антону голосом, в котором как будто даже прорезалось подобострастие.
— Да так, простой разработчик, — отмахнулся Антон.
— А что, это редкость? — поинтересовалась Настя.
— Там, куда вы отправляетесь, довольно тесно, — ответил Стругге. — И кроме того… Вы муж и жена? Да, вижу штампы. Вам придётся непросто.
— Почему? — спросила Настя, чуть агрессивно.
— А вы когда-нибудь видели тюленя? — поинтересовался в ответ Стругге. Он сильно затянулся и выпустил в потолок кольцо дыма. — Посмотрите. У меня есть энциклопедия, в соответствующей статье должна быть картинка… Мозги-то остаются обезьяньи. Не умеем-с. Был поначалу один активист, всё кричал: перестройка тела лишь первый этап, перестроить сознание — вот главная задача. Но его почти сразу улучшили, он и тело перестроить не успел.
И Стругге сально хихикнул.
— А вы-то сами перестроенный? — спросил Антон.
— Нет, разумеется, — сказал Стругге. — Как вы это себе представляете? Церковь Обожжённого постоянно ходит по домам, проверяет. Жабры-то найти легко, достаточно ухо отдохнуть. Мне бы уже голову отрезали. Люди это простые.
— Да, мы одного такого встретили в пути, — сказал Антон. — Всё расписывал, как будет душить глубоководных.
— Куда он ехал?
— В Замазкино.
Стругге подумал.
— Там у нас ничего нет. Впрочем, все равно следует сообщить. Спасибо за информацию. А по перестройке вот так. Моя работа дать вам крылья и отправить в полёт, точнее, наоборот. Аз есмь врата, через которую войдётё в жизнь вечную, и ключ к ним. А ключу, сами понимаете, за воротами делать совсем нечего. Вот когда всех переправим, тогда может быть и я…
И он задумался о чём-то своём, о стариковском.
— А можете что-нибудь рассказать? — спросила Настя. Глаза её теперь, когда они оказались так близко к цели своего путешествия, горели звёздами.
— Да что рассказывать? Вот приедете и сами всё увидите… Что, совсем невтерпёж? Ну, о чём вы хотите узнать?
— А зачем надо было смывать Рим? — спросил вдруг Антон. Это для него стало полной неожиданностью, просто само как-то вдруг вырвалось.
— Так и знал. Все об этом спрашивают. Ну что Рим, Рим. Рим — это ж как… — он выпустил из горла струю дыма. — Политика это. Вот вы небось представляете себе глубокое братство, где все дружно в едином порыве… А там, на самом деле, тоже не всё так просто. Разные есть люди. Ну, для простоты можно сказать, что есть два основных движения, а все остальные так или иначе примыкают к одному или другому. Одни, так скать, за дружбу и мир во всём мире, а другие за свободу и демократию. Ну, Рим. Свободные оказались повыше, закрутили гайки так, что всем стало не продохнуть. А мирные не стали с этим мириться. У свободных был один маленький свечной заводик, хе-хе, так отправили туда бомбочку небольшую. Вот только с направлением ударной волны немного не рассчитали. Да какая в общем разница? Ну Рим. Миллионом наземников больше, миллионом меньше… Все равно вымирающий вид, их лет через двести останется меньше, чем нас. Вот тогда и вылезем на поверхность, весело отметим новый две тысячи трёхсотый год.
— А мы к каким попадём? — сказала Настя.
— В смысле?
— Ну, к мирным или свободным?
Стругге улыбнулся.
— К правильным.
Он обвёл их взглядом.
— Готовы? Ну тогда пойдём, сделаем из обезьяны человека.
— Как? Так сразу?
— Чем раньше начнём, тем быстрее закончим, — объяснил Стругге. — Кемариться вы будете долго, больше трёх недель, это для меня нервяк один. Найдут сардинки — сами понимаете. Так что лучше это сделать сразу.
Он провёл их в просторную комнату, посреди которой возвышалось кресло, похожее на стоматологическое. По краям находились столы с разнообразными инструментами. Сходство с операционной, впрочем, несколько портилось тем, что в комнате было грязновато.
— Место, как видите, у меня одно. Начнём, пожалуй, с дамы, а вы постойте пока. Прошу, присаживайтесь, — сказал Стругге Насте.
— А что такое кемариться? — спросил Антон.
Стругге посмотрел на него с жалостью.
— Вы вообще ничего не знаете о трансформации?
Антон смутился.
— Времени не было, — пробормотал он. — Такое предложение один раз в жизни, надо хватать, а не разбираться.
Стругге подошёл к столу, взял нечто похожее на длинный пистолет с увесистым набалдашником сзади, покрытым колёсиками и тумблерами. Стругге их принялся немедленно щёлкать и крутить.
— Рожали? — бросил он через плечо.
— У нас сын, — ответила Настя.
— Он у бабушки, — торопливо добавил Антон. Мозг захлестнуло запоздалое раскаяние. Надо было бы, конечно, предупредить Антонину Петровну. Но это означало бы выдать тайну… Нет, решить вопрос как-то иначе было абсолютно невозможно. Такая судьба.
— Ну это мне без разницы, — сказал Стругге, заканчивая настройку. — Меня интересует гормональный фон. Это вот микроволновый излучатель, — он покачал пистолетом. — Сейчас я проведу фукамизацию вашей жены. То есть направленными импульсами расторможу ей гипоталамус, чтобы начать эпигенетический сдвиг.
Обойдя кресло сзади, он вытянул руку и прицелился Насте в затылок.
— Это и есть перестройка. Нужные гены уже активированы, всё остальное организм делает сам: запускает производство необходимых белков, катаболизм ненужных, всё за вас делает, только сидеть и ждать. Это довольно быстро. Раньше векторными вирусами работали, вот там несколько месяцев на то, чтобы подогнать базовый фенотип. А так часов за десять управимся.
— А это долго? — спросил Антон. — Фукамизация эта?
— Нет, — сказал Стругге. — Уже всё. Можете вставать. Теперь вы.
Настя уступила ему место на кресле. Антон сел с готовностью. Всё оказалось гораздо лучше, чем он предполагал. Он-то думал, что процедуру вообще не сможет пройти, потому что боялся уколов.
— Ну так вот, — сказал Стругге, крутя у него за спиной колёсики, — гипоталамус расторможен, но организм-то у всех разный. Анализы мы брать каждые пятнадцать минут не нужно. Потом, жабрам для развития нужно постоянно омываться насыщенной кислородом водой. Поэтому мы вас помещаем в сосуд Курцвейла, у меня таких несколько во дворе закопано, и наполняем его питательным раствором. Там вы проводите три недели, пока происходит перестройка. Это и называется кемариться.
— Как это? — удивился Антон. — В смысле…
— Молчите, — повелел Стругге. — Ничего страшного в этом нет. Ну да, первые несколько дней трудно, пока жабры не разовьются. Многие теряют сознание. Радиационный гормезис опять же. Ничего, пообвыкнитесь, поспите, может, даже понравится. На воздух все равно уже не попадёте. Поставим сосуд на грузовик, напишем, что это цистерна ламанды, и поедете себе. Раньше писали, что вода, но их часто грабануть пытались. Лишние трупы нам ни к чему, только внимание привлекают. Короче, наружу вылезете уже в Рейхе. Стрессовый момент, кстати, триста атмосфер не шутка. Ещё назад запроситесь.
— В Рейхе?
— Ну да, странное название, — вяло согласился Стругге. — Такой у людей юмор. Наверное, из-за локации. Или пошутить пытались про секретные базы на Луне.
— Меня это, кстати, всегда удивляло. Почему бы действительно не на Луне, зачем такие сложности?
— Молчите! Да пытались на Луне, изначально так и планировали. Дороже это сильно. И потом, знаете какая на Луне вторая космическая? Катапультами можно каменюки в космос отправлять. Это никому не нужно, америкосам потому ручки-то и поотбивали в сороковые. На Марс лезьте, а сюда ни-ни.
Стругге наклонился, его дыхание шевелило Антону волосы на затылке.
— Гм, вы мужчина?
Антон сначала даже не понял.
— Конечно. Кто же ещё?
— Гм, ладно. Не моё дело. Многого мы ещё не знаем. Там внизу квалифицированные специалисты, объяснят, что у вас. И как с этим жить.
Стругге принялся напевать себе под нос.
— … посмотри на эти звёзды, посмотри на это небо, взглядом той берёзы, посмотри на это море, видишь это всё в последний… Ага, готово. Добро пожаловать в золотой легион.
Утро было туманным. Мальчик Ганя (как оказалось, вовсе даже не Ганя, а Миша) отвёл Антона во двор и терпеливо ждал, пока тот стянет с себя все шмотки. Воздух был настолько ледяным, что резал кожу. Антон, нагой, со съёжившимся фаллосом, торчащим из чёрных волос на лобке, чувствовал себя невероятно уязвимым. Он пожалел, что не может надеть клипсу.
Стругге возился с люком, торчащим из земли. Что-то у него не получалось. Наконец, получилось, залязгал, загрохотал металл и вниз уехала складная лестница.
— Ну-с, полезайте, — предложил Стругге.
Антон принялся покорно спускаться. Он оказался в сыром железном баке. Во мраке едва было видно шланг, один конец которого лежал у Антоновых ног, другой уходил вверх.
— Устроились? — крикнул Стругге. — Закрываю!
Крышка задвинулась, и Антон остался в полной темноте. Скверху что-то заскрежетало, видимо, Стругге с Мишей-Ганей что-то надвигали на люк.
Господи, подумал Антон. Неужели! Неужели это действительно происходит? Наконец-то. Радость-то какая. Я добился. Я смог! Он закрыл глаза, приготовившись вступить в дивный новый мир.
Зажурчал шланг, ледяная вода хлынула Антону на щиколотки, и в ту же секунду он понял, что задыхается.