Протяжный сигнал разорвал сон, разделил сутки на ночь и день, хотя здесь они почти не отличались друг от друга: лампы горят круглосуточно, а уличные свет и тьма упакованы в плотные жалюзи.
Сосед тоже проснулся — с такой безмятежной улыбкой, как будто обнаружил себя не в многолюдной, залитой холодным светом комнате, а где-нибудь на пляже:
— Приветствую! Пойдём добывать белки, жирки и углеводики? Вроде кофе пахнет, да?
Безудержных оптимистов Игорь любил ещё меньше, чем местный кофе. Но Михаил, кроме оптимизма, обладал живым умом и железным самообладанием. А ещё он был отличный модератор.
Белое море плохо проснувшихся людей потекло в столовую — огромную, залитую голубоватым авитаминозным светом. Столики, наоборот, маленькие, на двоих. Игоря это сначала смешило — зачем, здесь ведь одни мужчины. Потом привык — в конце концов, хоть так можно побыть в относительном уединении…
— Эх, яичницу бы, с помидорами, с колбасой… — Михаил с сожалением вздохнул, покружил по столу чашку с кофе, мутно-коричневым, как речная вода.
— Достоевский, например, любил поесть, — продолжал болтать он. — Попросит у прислуги телячий эскалоп, рыжиков, вина французского — и садится писать о голодных, униженных и оскорблённых. А Гоголь, даром что из Малороссии — обожал макароны. И любил всех ими угощать, знакомые уже от него бегали, не могли макароны эти видеть… А нас как кормят? И как мы работать должны?
— Вот выйдем отсюда, приглашу тебя в «Сытого кота», закажу рёбра…
— Мы не выйдем, нас вынесут, — у Михаила неожиданно прорезался несвойственный ему чёрный юмор. — Ладно, не будем о грустном. У тебя какие планы? Доделал про внешнюю политику? Эй, ты меня слышишь вообще?
Шум столовой стал далёким и словно ненастоящим. Кофе превратился в грязную воду в сером проштампованном ведре, из которого здесь мыли пол. Рядом с чашкой обнаружилась маленькая красно-белая капсула.
Пока он здесь, церебрин уже назначали другим модераторам — и большинство из них уже не придут за кофе. Церебрин повышает креативность и работоспособность. Человек начинает чувствовать себя гением — и пишет, пишет… А внутренние органы, один за другим, отказывают. Через какое-то время новоявленный гений умирает — обычно от общего заболевания, как торчок, сидящий на кустарных наркотиках.
Торчок — это слово выдавало возраст, ведь молодёжь уже не в курсе, кто это. Оборот наркотиков искоренён до последнего шуршащего пакетика. Но если точнее — он монополизирован. Используется только государством. Например, чтобы модераторы не ели свой хлеб зря…
Раньше модераторами называли тех, кто помогал формировать дискуссию — от форума при правительстве до школьного чатика. Чтобы общение не скатывалось к «А ты неправильно паркуешься и вообще дурак», а в идеале приходило к продуктивному итогу.
Сейчас модератор — тот, кто помогает создавать будущее.
Только самим модераторам от этого не легче.
— Саша, ты видел эту статью? — Заржицкий отмотал вниз рулон интернета.
— Пал Михалыч, её все уже видели…
— Пишут, что мы разработали противораковые излучатели, их монтируют в вентиляцию зданий, это хорошо, это мы не скрываем, пусть все знают, что наше здравоохранение самое передовое… — Павел Михайлович прищурился, продираясь через автоперевод с французского. — Разузнали где-то, что излучатели не во всех домах ставятся, на этой почве коррупция… Ну допустим. А дальше что за бред? — он потеребил мышку, как будто хотел, чтобы она побежала, хвостиком махнула, статья упала и разбилась. В смысле, самоустранилась как-нибудь.
— А дальше — что эта ситуация была описана несколько лет назад в романе писателя Ховского. И возникла, возможно, не сама по себе, а посредством энергии текста. Для литературы этот прецедент не единичен, — отчеканил Саша, словно выучил наизусть.
— Да читал я, читал! — замахал рукой Павел Михайлович. — И вдоль, и поперёк, и в шахматном порядке. Ты лучше скажи, с кого мне голову снимать. С тех, кто с журналистами общался — само собой. А с этого, Ховского? Действительно, что ли, какая-то связь есть? Между тем, что народ у нас за излучатели друг друга мочит, и его книжкой?
— Скажите, а вы… никогда не писали?
Павел Михайлович посмотрел на него так, словно вместо человеческой речи Саша издал, например, стрёкот кузнечика.
— Не писал что?
— Рассказы, повести, зарисовки, что угодно, — терпеливо перечислил Саша. — Я вот раньше баловался… И иногда замечал, что напишешь, а потом эти события на самом деле происходят. Как будто ты их программируешь. Запрос куда-то посылаешь. Или, как тут сказано, энергию…
Павел Михайлович помолчал, выжидая, продолжится ли этот сеанс связи с параллельным миром. Убедившись, что нет, положил руку на коммуникатор:
— Тебе виднее. Я скажу, чтобы этого писателя допросили. Только аккуратно, а то правозащитники опять шум поднимут…
…Писателя допросили — и быстро выпустили. В самом деле, не станешь же наказывать человека за то, что он издал книжку. А звёзды — оп! — и сошлись так, как в ней написано.
Может, и обошлось бы, но издал новый роман фантаст Буранов. Тоже про будущее, и тоже не про светлое. Снова зацепились зубчиками неведомые механизмы, зашевелились, притираясь, набирая обороты… Мир подождал, словно посомневался… и исполнил написанное.
Саша к тому времени был уже не Саша, а Александр Данилович Серёгин, полноправный хозяин кабинета, куда его когда-то вызывали «на ковёр». Закрыв подготовленный для него пресс-обзор, Серёгин зашёл в сеть.
Да, резонанс был, и заметный.
«Литературное программирование» создано намеренно, а его цели лежат в плоскости внешней политики, утверждали американские СМИ.
Европейская ассоциация университетов пыталась проанализировать феномен russian moderation, которая не может инициировать конкретные события, но способна задать их направленность.
Слепленный на коленке русский сайтик (с бессмертным, видимо, редактором) предлагал срочно написать, что избран новый президент, наконец-то честный и заботящийся о народе.
Серёгин свернул новости, набрал «тексты будущее».
…Оказывается, давным-давно Айзек Азимов писал об устройствах наподобие смартфонов — до того, как те появились. Слово «робот» придумал не инженер, а писатель: Карел Чапек рассказал о том, как стали создавать «искусственных людей». Морган Робертсон в повести «Тщетность, или Крушение Титана» писал о большом «непотопляемом» корабле, который пошёл на дно после столкновения с айсбергом. А через 14 лет спустили на воду «Титаник».
Точечно, не совсем точно, но тексты, кажется, могли программировать будущее.
— Александр Данилович, будут какие-то распоряжения? — постучавшись, в кабинет заглянул заместитель.
— Будут. Автора задержать. Не выпускать, пока всё не выяснится, — дверь закрылась, и Серёгин, уже ни к кому не обращаясь, произнёс, — если это не просто совпадения… Значит, это ресурс. И надо его использовать.
…Примерно тогда взяли Михаила. К сожалению, одним из первых. К счастью, книга была безобидной. Михаил придумал, что рисунок глаза (у каждого человека он уникален) станет основным идентификатором личности. И… сглазил. Без сканирования радужки теперь ни на самолёт не сядешь, ни на работу не устроишься. Даже в собственную квартиру не войдёшь…
Аресты и допросы ничего не прояснили — у писателей не было цели скомкать будущее, как сигаретную пачку. Они хотели понятных нестрашных вещей: известности, хороших гонораров, красивых женщин, разогретых феромонами их писательской славы… Но не господства над миром. А книги и подавно не имели ручек, ножек и неукротимой злости, чтобы пойти и совершить непоправимое.
Феномен «текстов-предсказаний» стали исследовать учёные. И вскоре заговорили про новую разновидность энергии. Чем талантливее автор текста — тем точнее и мощнее она действует.
Литераторам это преподнесли исключительно в положительном свете. Писатели — избранные. Все они принимаются на госслужбу, помогать стране, строить из букв её светлое будущее. В каждом городе открылись Клубы модераторов. Забавное название для угрюмого здания почти без окон, с периодически подъезжающими ведомственными машинами: взяли ещё одного писателя…
Выпускали в 60 лет. Возрастные рамки сдвинулись, 60-летние считались не пожилыми, а среднего возраста — но их энергии уже не хватало, чтобы разворачивать будущее.
…Если бы кто-то назвал Игоря Шестакова писателем, он бы искренне удивился.
Правда, ещё когда учился в институте, он накропал «Следовые значения» — детектив с сочной любовной линией. Игорь его даже издал. Книжек хватило ровно на то, чтобы подарить родным, друзьям, преподавателям, и Кате Медынской с четвёртого курса. А ещё — чтобы понять: писательство и деньги совместимы только в мечтах. И «Следовые значения» были благополучно похоронены в недрах компьютера. Мечта стать знаменитым писателем — похоронена тоже.
— Гош, — звала Даша, устроившись на его плече. — Ты знаешь, что Синягина забрали? А из него писатель, как из меня космонавт. Так, постил что-то на Проза.ру… Пришли к нему в офис, увезли. Тесты эти делали. Мне его мама рассказывала… Оказалось — талант. Непонятно только, в каком месте… Гош, мне что-то неспокойно. Ты уверен, что с тобой так не будет? Может, сбежим куда-нибудь? — она приподнялась, пытаясь поймать его взгляд.
Он отвёл от Дашиного лица тёмные волосы, пахнущие карамелью:
— Уверен. Иди сюда.
— Я вообще-то и так здесь. А ты знаешь, что у тебя очень красивые руки? И не только… и вот тут…
…Взяли его по-дурацки, в лесу. В сосновом бору на окраине города, куда они с Дашей поехали после работы погулять. То есть, конечно, это только так называлось — «погулять». Дашины губы по-детски пахли фруктовой жвачкой, шея под волосами была горячей и какой-то беззащитной, грудь ложилась в ладонь, как сладкий ворованный плод. В машине стало очень мало места, как будто сердце увеличилось в размерах и нигде не помещалось. Дашка через голову стягивала белую футболку, не спеша, поддразнивая… И тут — стук в боковое стекло и рука с удостоверением.
Талант, кстати, по тестам оказался неплохим. 57 баллов из 100. Непонятно, почему «Следовые значения» не понравились Кате Медынской.
— Церебрин?
— Церебрин, — согласился Игорь, изо всех сил стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно.
— И что собираешься делать? — Михаил смотрел с тревогой и сочувствием.
— А что я могу. Тут камеры из каждой щели, — зажмурившись, он бросил в рот капсулу. Запил холодным кофе. Мир не рухнул, ничего не изменилось. Только сигнал оповестил: пора работать.
Рабочая зона представляла собой большой зал, где полсотни человек, надев vr-шлемы, писали в местной сети тексты — каждый на свою тему. Игорю и раньше приходилось бывать в офисах, где все сотрудники обитали в одном оупен-спейсе. Выходил оттуда с облегчением — восстал из ада для интровертов. Но оказалось, в этом нет ничего страшного. (Кстати, в другом крыле был такой же зал, для модераторов-женщин, и тоже не было слышно, чтобы там кто-то был недоволен).
Если у тебя есть талант (а здесь, хвала тестам, собрались только таланты) — ты можешь писать в любых условиях.
Или — если у тебя есть церебрин.
Ещё работая над своими полудетскими «Следовыми значениями», Игорь поймал себя на ощущении, что стоит перед закрытой дверью. За ней — все нужные слова: ёмкие, красивые, смешные, заставляющие плакать… Ритмический рисунок текста тоже там — чтобы текст дышал, не был вымученным. И композиция там, и заголовки…
Иногда ему открывали. Поток слов подхватывал Игоря, как морская волна в жаркий день. Даже засыпая, он слышал: оттуда, из двери, продолжают надиктовывать. Какой точный, чистый, лёгкий текст! Оказывается, писать так просто!..
А нас следующий день он садился дописывать… и понимал: закрыто. Откройте, дяденьки, Бог, инопланетяне, гномики, талморский доминион, очень надо. Откроем, Игорюша, если сделаешь то, сами не знаем что.
Со временем он подобрал несколько кодов к этой двери. Вдохновение приходило, если прогуляться по улице — не пару кварталов до булочной, а пройти километра два-три. Ещё помогала любимая музыка. В общем, как-то приноровился, дописал «Следовые значения»… Но Игорь чувствовал: не то. Подлинный талант не просит, чтобы ему открыли дверь. У него вообще нет двери. У него зелёный коридор, безлимит, неограниченный доступ. Он кладёт пальцы на клавиатуру — и просто позволяет потоку лучших в мире слов свободно течь через себя…
Игорь понял, как это бывает, когда начал пить церебрин. Сначала глотал его, боясь, что камеры могут заметить обман. А потом… не хотел признаваться себе, что ему нравится. Дверь рухнула. И оказалось, что за ней — не узкий проход, стиснутый стенами. Там вообще не было стен и границ. Игорь стал легко писать на любую тему. Это был такой кайф!
Побочные эффекты вроде бы тоже не спешили появляться. Правда, сердце иногда сбивалось с ритма: останавливалось, несколько секунд беспомощно ворочалось в груди, потом давало перепуганный резкий удар… Но это, наверное, давление, или «какая-нибудь чумка», как выражалась Даша.
Михаилу тоже не надо было стучаться в дверь. По тестам — 87 баллов из 100! Игорь иногда поражался, когда он вообще работает. То читает книжку. То слушает музыку (Михаил следил за музыкальными новинками, и Игоря ими мучил). При этом в конце дня все тексты были готовы. И любую тему, от внешней политики до свиноводства, он подавал так, что текст хотелось есть ложками, как торт-мороженое.
— Ну ты как? — он подошёл к Игорю, бесцеремонно сдернул виар, нацепил на себя и ехидно заулыбался, читая последние строки.
— Я супер, всё успел, — Игорь потянулся к шлему, выключил.
— Только выглядишь что-то не очень, — возвращая виар, заметил Михаил.
— На себя посмотри! Нет, кроме шуток. Какой-то бледный стал. И похудел, вон рубашка висит…
— Я норм. Насколько можно быть норм в предлагаемых нам обстоятельствах…
Другие модераторы тоже поднимались со своих кресел — начался обеденный перерыв. Надо спешить, чтобы успеть пообедать до того, как раздастся сигнал к продолжению работы. За опоздания назначали штрафы, а это карцер, препараты и другие неприятности… Игорь торопливо убрал виар в ящик стола и побежал догонять Михаила, уже входившего в столовую.
Даша часто ему снилась.
Может, это было смешно, или ещё как-нибудь неподобающе для тридцатилетнего мужчины, но свои сны Игорь представлял как закрытый город, или как предприятие с пропускной системой. Туда не пускали малозначимых людей. Коллеги, соседи, знакомые — в жизни они могли отнимать много времени, могли даже быть причастны к каким-нибудь судьбоносным событиям — но в сны попадать не умели. А если и снились, то были условными, как статисты в кино.
А когда снились всерьёз, с диалогами, сюжетом, щемящим послевкусием (ты пробудился, но опять закрываешь глаза, хочешь увидеть этот сон снова)… Это значило, что человек занял в жизни Игоря важное место, что без него жизнь представить уже и нельзя.
Когда Игоря увезли, Дашка снилась ему радостно и обстоятельно: они гуляли, болтали, занимались любовью. Секс был такой чувственный, реалистичный, и Игорю хотелось верить, что он тоже снился Даше. Пусть ненадолго, но они встретились, всех перехитрили…
Потом пришли сны-погони, нудные, утомительные, повторять их уже не хотелось, думать о совпадениях тоже. В этих снах он шёл к Даше, чтобы встретить её после работы, и не мог дойти. Дорогу начинали ремонтировать. Какие-то незнакомые люди — отвлекать. Или вообще он понимал, что заблудился (ага, на тропинке длиной в километр, которая шла строго параллельно шоссе, и по которой Игорь угадал бы путь с закрытыми глазами). А если он всё-таки добирался до цели, Дашкины коллеги говорили, что она ушла. И он видел где-то в толпе знакомое платье. Догонял, месил локтями толпу, но платье исчезало. Ночь за ночью он терял её. Наверное, психика так защищается, когда теряешь кого-то близкого. Сомнительная, честно говоря, защита — когда днём скучаешь, а ночью тонешь в беспомощности, безысходности…
Из «закрытого города» Даша не ушла до сих пор. Но Игорь больше не ждал этих снов. Даша являлась в кошмарах. А может, и не в Даше дело — после 15 лет в Клубе кроме кошмаров ему ничего уже не снилось.
И вообще прежний Игорь как будто распадался. А то, что росло на месте разрушений, пугало, и на Игоря похоже не было…
Вот и сейчас снилось мучительное: они о чём-то спорили, Дашка одной рукой жестикулировала, другой держала апельсин. Выстреливала в Игоря очередным обвинением и срывала пласт тонкой кожицы. Наконец она раздела апельсин, стала отправлять в рот дольку за долькой. А под коркой, вместо оранжевой мякоти, было множество крохотных красно-белых капсул… Игорь шагнул к ней, надо скорее забрать этот странный, жуткий предмет, принадлежавший не к этому миру, где Дашка и солнце, а к какому-то другому. Но ноги не слушались, он так и остался на месте, словно увяз в паутине. Попытался крикнуть — голос тоже не подчинился…
Проснулся от того, что пытался вдохнуть и не мог. Воздух стал плотным, резиновым. Сердце стучало, как джазовой барабанщик, в полной импровизации.
Михаил тоже не спал, смотрел в окно, где должны быть звёзды, а были грязно-серые жалюзи.
— Эй, тебе чего не спится? — отдышавшись, спросил Игорь.
— Да так. Чувствую себя не очень.
Чтобы он на что-то жаловался, Игорь слышал в первый раз. Внутри тяжело поднялась тревога, как муть на речной глубине, в которую кинули камень. От неё хотелось избавиться, и Игорь попытался пошутить:
— Давай я до врача дойду, возьму тебе каких-нибудь тяжёлых наркотиков?
— Себе возьми. Всё, давай спать, — сосед завернулся в одеяло, давая понять, что разговор окончен.
— Как ты думаешь, — помолчав, спросил Игорь, — это всё можно как-нибудь изменить?
— А кому выгодно что-то менять? — одеяло шевельнулось, под ним удивлённо пожали плечами. — Ты видел, вчера мужик приходил из министерства внешней политики? Синягина награждал. Помнишь Синягина, нет? И нечего там помнить, унылый 50-балльник. Ему бы подписи к комиксам придумывать, или, я не знаю, инструкции к мясорубкам. Но его зачем-то «посадили» на холодную войну…
— Унылый, говоришь, 50-балльник? — хмыкнул Игорь. — А ты помнишь, да, что у меня 57?
— Обиделся, что ли? — в голосе Михаила прозвучало искреннее недоумение. — Да ну, брось. Меньше баллов — меньше требований… Ну так вот, «сидел» он на холодной войне. Писал, как мы со всеми обратно задружились, но без потерь, с сохранением авторитета… Я ему страшно сочувствовал — гнать такую пургу столько лет… Но ведь получилось! Подписали договор о снятии санкций. С Западом теперь полноценные торговые, дипломатические и интимные связи… И кто от такого откажется?
— А мы? Мы можем отказаться?
— Ты прости, — отозвался Михаил после долгой паузы. — Я уже старый для всего этого. Я не… не способен на авантюры.
Как будто он хотел сказать «я не успею».
Больше не имело смысла врать себе, что его обошли стороной побочные эффекты церебрина. Аритмия и тахикардия мучили теперь каждый день. Он не мог быстро ходить, подниматься по лестнице — начинал задыхаться. Лёгкая простуда перешла в изнуряющий кашель, который не собирался проходить.
Миша, наверное, нашёл бы нужные слова, чтобы его подбодрить.
Но Миша умер. Он, как оказалось, получал рациолин — ещё один «любимый» препарат модераторов. Просто не говорил, не умел жаловаться.
Нет, он не потерял вдохновение, или способность придумывать что-то новое.
Их вообще потерять невозможно — если Бог шепчет тебе в ухо, то это на всю жизнь.
Всё намного хуже — Михаил стал шутить.
При всём его самообладании, это был живой человек, которому смертельно надоело писать про танки и валяльные станки. Его тексты по-прежнему были официальными, как расписание поездов. Но между строк сквозила такая насмешка, что становилось ясно: ни танки, ни станки не получатся у страны, где держат в заложниках ни в чём не повинных людей.
Насмешка была неприкрытой, но её заметили не сразу. Говорят, шум поднял сам Серёгин. Министр, по слухам, сам когда-то писал книги… В Клубе был скандал, директора уволили, а Михаилу назначили рациолин. Одна инъекция в день, и начинаешь писать, может быть, скучновато, зато без ненужного юмора. Жаль, при его разработке не учли, что у людей нет запасного желудка и печени…
Им даже попрощаться не удалось — если, конечно, не считать прощанием тот ночной разговор. Проснувшись утром, Игорь увидел, что койка соседа пуста — наверное, всё-таки пошёл к доктору. В столовой захватил для него бутерброд, но Миша не пришёл — ни в столовую, ни в рабочую зону. Дни сменяли друг друга, как видеоролик на повторе, а он не возвращался.
Однажды утром Игорь увидел на соседней койке незнакомого парня: бритая голова, шея в крупных складках, спина размером с дверцу шкафа…
Спина мелко вздрагивала от сдавленных всхлипов.
Новый модератор, создатель счастливого будущего…
Игорь соседа не поддержал, даже не познакомился. Прораставший через него новый Игорь не хотел ни с кем общаться. И сочувствия особо не испытывал. Да и некогда было. Если раньше время ползло, как… а чёрт его знает, как кто, не придумывается сравнение, всё-таки 57 баллов — это маловато… то сейчас понеслось с бешеной скоростью.
Мысль, что можно всё изменить, не выходила из головы. Но что надо для этого сделать?
Как Игорь ни старался, схемы получались закрученные, словно сюжет компьютерной аркады — и такие же нереальные.
А когда удалось найти выход — удивился, какой он простой.
Быть модератором.
Он стал изучать корпоративную сеть, в которую входили через виар. Нужен был накопитель, скрытый от посторонних глаз. Или чудо. Что, учитывая защищённость сети, было почти одно и то же… И пока Игорь прощупывал сеть, как заключенный — глухую стену тюрьмы, чудо случилось в реальности.
В здании Клуба был небольшой магазин, где выстроились в ряд торговые автоматы. За баллы (их начисляли в качестве поощрения) можно было что-нибудь «купить». Правда, автоматы набивали тем же самым, что давали в столовой, поэтому магазин обычно пустовал. Как-то Игорь заметил дверцу, притаившуюся в самом углу, заваленную пустыми коробками. Клуб модераторов — не самое безопасное место, здесь нельзя, как в романе Уэллса, открывать все двери подряд. Но магазин был таким знакомым, уютным, что любопытство взяло верх над осторожностью…
Небольшая подсобка. Что интересно, без камер — спустя столько лет Игорь их считывал сразу. Камеры были только над торговыми автоматами, чтобы никто не взял лишний химический пончик. А Подсобка являла собой чудо приватности.
…Игорь и раньше был неплохим модератором, но сейчас стал просто отрадой начальства. Брался за все темы — самые нудные, самые лживые. После его пламенной повести про отечественный автопром один автозавод даже «родил» конкурентоспособную модель, в чём не был замечен лет 40. Что ни сделаешь ради баллов! И ради возможности побыть в Подсобке…
После ура-патриотических текстов было сложно переключаться на что-то настоящее. Не чувствуя вкуса, Игорь жевал батончик, выплюнутый автоматом. Вертел в пальцах карандаш (эту древность он давным-давно подобрал в спальне, наверное, остался после самых первых модеров). А вот бумаги не было, приходилось искать в Подсобке обёртки, раздирать картонные коробки, корябать их карандашом… После виара это было жутко медленно и неудобно. Но Игорь писал. И сначала медленно, с трудом, а потом всё уверенней создавал будущее.
В нём модераторы снова стали обычными писателями и поэтами. Они возвращались домой — не в 60 лет, выжатые и умирающие, а сейчас. А Игорь возвращался к Даше. Увозил её, как обещал когда-то, к морю, они жили в маленьком домике с белёными деревянными ставнями. На рассвете ветер распахивал ставни, Дашка вздрагивала во сне, а Игорь будил её поцелуем.
Медленно (так медленно, что Игорь иногда терял веру) будущее стало откликаться. Модераторам разрешили посещения родных и друзей — событие из категории «старожилы не припомнят». Отменили препараты. А ещё пошёл слух, что примут закон о фрилансе — модераторов собирались распустить по домам, где они будут, конечно, под надзором, зато рядом со своими близкими…
Казалось, свобода уже здесь, на кончиках пальцев. Но чем дальше, тем сильнее Игорь чувствовал какое-то непонятное сопротивление. Словно кто-то действовал в противофазе, перекраивая созданный им мир. Сила этого противотока «делала» Игоря и его 57 баллов, как ребёнка, который только учится выводить буквы. Будущее расползалось по швам. Президент отклонил закон о фрилансе. Вернулись препараты, и Игорь снова почувствовал себя развалиной. Он писал, а потом бил кулаком в стену Подсобки, уже не боясь, что его обнаружат. Что происходит?!
А в Клубе модераторов происходило то же, что и год, два, десять лет назад. Будто бы не было этой короткой, обнадёжившей «оттепели». Подъём. Завтрак. Работа. Обед, сбалансированный и безвкусный, как пластилин. Снова работа. Ужин. И пара часов свободного времени. В Клубе был тренажёрный зал, библиотека, где разрешалось загружать в свой виар книги. Но они пустовали так же, как и зал с торговыми автоматами. После ужина модераторы или лежали на своих койках, или бесцельно бродили по коридору: скучная работа, помноженная на чувство безысходности, превращала людей в роботов с разряженным аккумулятором. И Игорь тоже превращался — ведь уже не было Миши, который умел отвлечь, рассмешить…
Время было как старый облезлый уроборос, с отвращением жующий свой хвост. Но однажды его разрубил сигнал, неожиданно раздавшийся после побудки. Проиграв непривычно весёлую мелодию, динамик возле кровати Игоря сообщил:
— Модератор Шестаков, вас ждут в Комнате встреч.
Интересно, кто, через столько лет? Родители? Бывшие коллеги? Игорь с трудом мог вспомнить, как их звали, а они, наверное, вообще забыли о его существовании… Или заказчики текстов? Или…
— Даша?!
Она почти не изменилась — только там, где было детское, припухшее, округлое, стало холёно-женственное. Те же тёмные глаза, как ручей с тающими льдинками. Та же улыбка…
— Гош! Привет! Я так рада тебя видеть! Как ты? — Даша потянулась к нему, взяла его руки в свои.
— Нормально… Привет! — Игорь наконец вспомнил, как разговаривают.
— Когда посещения разрешили, я сразу прошение написала… Ты знаешь, что я тоже в Клубе? Только в другом крыле, где все женщины-модераторы… Уже после того, как тебя взяли, тесты стали обязательными. Все их проходили. Неважно, публиковался ты или нет… Меня проверили — 99 баллов из 100!
— Круто! — счастливо улыбался Игорь.
— Больше, по-моему, просто не ставят, это уже как памятник при жизни… А я-то думала, что я богиня экономики! — смеялась Даша. — А я, представляешь, супермодератор… Ты, кстати, над чем сейчас работаешь?
— Не помню, Даш. Что-то такое… Малоинтересное.
— Как это? — Даша нахмурила чётко прорисованные брови. — Мы модераторы. Мы помогаем стране. У нас не может быть неинтересных заданий! Я вообще сейчас целыми днями в рабочей зоне сижу. Пишу знаешь про кого? Про нас, модераторов. Важный госзаказ, министр социальной политики прилетает текст согласовывать… Ты, наверное, слышал — в последнее время что-то непонятное творилось. Вплоть до того, чтобы распустить всех модераторов! Закон про фриланс пытались двигать… а кто станет двигать будущее? Модераторы, они должны быть как солдаты, защищать свою страну. И не просить послаблений! В общем, пишу целыми днями! Пока получается…
…Серёгин поддел носком ботинка обрывок картона. С усилием нагнулся, приблизил к глазам. Бумага была жесткой, побуревшей, как панцирь какого-то некрасивого животного. Сначала Александру Даниловичу показалось, что обрывок покрыт мелкими грязными брызгами, но присмотревшись, он понял, что это буквы. Ничего себе, древность музейная… Серегин покачал головой, огляделся, отошёл в угол, подальше от пристального взгляда камеры.
Видимо, для автора такой способ письма тоже был непривычен. Буквы падали, потом снова взбирались на строчки. Они были разного размера и даже формы, то округлые, то ощетиненно-угловатые. Наверное, автор предпочёл бы не карандаш, а виар, в котором текст набирается лёгким движением пальцев. Но почему-то мучился дальше.
«Необходимо… свобода… фрилансе… чтобы не допустить… человек лишается…» Серёгин пытался разобрать написанное, но буквы были полустёрты. Да и текст, кажется, так себе. 50-балльник что ли из себя выдавливал.
Александр Данилович смял обрывок, хотел сунуть в карман, но вспомнил, что карманов теперь нет. Он не в своём итальянском костюме, похожем на футляр для дорогого музыкального инструмента, а в форме модераторов.
Впрочем, может, и к лучшему. Нельзя это оставлять у себя. Если у него найдут эту записку и решат, что писал он, будут большие проблемы. Его могут даже уволить. В это обыденное, в принципе безобидное слово в Клубе вкладывался другой смысл. Уволенных модераторов не возвращали домой. И в клубе их тоже больше не видели.
— Эй! Это случайно не твоё?
Серёгин и рад был обратиться к соседу по койке повежливее, но не знал, как его зовут. Не познакомился, как-то всё некогда было.
Сосед нехотя приподнялся, посмотрел куда-то сквозь Серёгина. Казалось, что он, не успев толком проснуться, уже смертельно устал. Но когда он увидел каракули на обрывке, взгляд стал другим. Не понравился Александру Даниловичу этот взгляд. Внимательный, холодный. Так смотрят на врага, ещё не подозревающего, что на его спине, на тёплой беззащитной коже меж лопаток, поставлено клеймо прицела.
— Дай гляну, — не попросил, а просто констатировал сосед, забирая у Серёгина обрывок. Стал читать, шевеля пальцами — по привычке скроллил текст. Вдруг улыбнулся — искренней мальчишеской улыбкой, которая странно, даже жутковато смотрелась на его безжизненном лице. Как будто вспомнил о чем-то хорошем. Потом снова стал серьёзным, покачал обрывок на ладони, словно взвешивая. Александр Данилович протянул руку, чтобы его забрать, но сосед не дал. И снова глянул, как будто взял на прицел.
— Оппозиционная писулька. Тянет на увольнение. Кто-то совсем страх потерял. Ты? Точно, ты. А теперь решил отвести от себя подозрения.
Александр Данилович застыл, как будто ему неожиданно отключили виар. Голубоватый свет, шум голосов — всё стало приглушённым, нечётким. Ноги вдруг очень устали, и он опустился на койку. Дурак, старый дурак! Нашёл приключения на свою престарелую задницу. Зачем он вообще поднял этот клочок? Оппозиционная деятельность — это же увольнение. Или, если учтут предыдущие заслуги, назначат рациолин. Но это ведь то же самое, только с отсрочкой… Он сам отдавал такие распоряжения, когда курировал Клуб, с тех пор вряд ли что-то изменилось… Надо срочно что-нибудь придумать. А то этот парень со взглядом робота закопает его, во всех смыслах.
— А хотя, — сосед с удовольствием потянулся и свесил ноги с кровати. — Может, и не ты. Смотри, почерк-то женский. Женский ведь, да?
— Да-да! — заторопился Серёгин. Сейчас он готов был согласиться с чем угодно — что это почерк Пушкина, Толстого, родной матери.
— Теперь часто такие истории, — доверительно понизив голос, продолжал сосед. — Приходят на свиданку. И оставляют незаметно дрянь какую-то. Модеры потом находят, читают. И чувствуют сомнения! Сомневаются в нашем будущем! Великом, я хочу заметить, будущем! Давно надо отменить свиданки эти, приходит непонятно кто. Ты разберёшься, что это была за женщина? — он посмотрел на Серёгина, как будто снегом по лицу провёл.
— Обязательно, — еле слышно произнёс Александр Данилович. Так страшно ему не было, наверное, ещё никогда. Ни в его далёкой, нереальной уже министерской жизни. Ни даже тогда, когда везли в клуб модераторов.
— А чего стоишь? Сейчас у руководства как раз приёмное время. Иди! И расскажи всё честно! Чтобы наказали эту преступницу! А не тебя, — кротко добавил сосед, и сердце Серёгина словно кольнули ланцетом.
Женщина. Оставила. Свидание. Недавно. Мысли стучались в такт шагам. Серёгин тяжело шёл к выходу из спальни, сжав обрывок в кулаке. Шестаков снова лёг и отвернулся к стенке.