…самое страшное, что я испытал, — это было сознание,
что я не знаю себя и никогда не знал.
Леонид Андреев
«Мысль»
I.
Открываю дверь, и поток ветра заглушает зачитывающий инструкции синтетически-слащавый голос. Дождь мелкой дробью хлещет в лицо.
Прыгаю в бушующее небо.
Долгие секунды отдаюсь бесконтрольному падению. Сквозь плотные каскады ночного ливня сложно различить, где верх, а где — низ. Меня швыряет в потоках ветра и влаги, и лишь благодаря сигналу вибрации я понимаю, что приходит время раскрыть парашют. Рывком тянет вверх, а мысли заполняет едкая смесь страха и триумфального шока.
А затем что-то рвётся.
Когда я наконец вижу землю, понимаю, что она приближается слишком быстро. Я падаю. И я беспомощен.
В растянутых секундах успеваю почувствовать влажность листвы, которая моментально сменяется чем-то ужасающе твердым, и теряюсь в оглушающей боли.
1.
Боль требует, чтобы её выразили криком, но вместо него с ощутимой задержкой слышится приглушенный хрип.
Чувствуется холодное касание, дающее успокоение.
Слышатся обрывки голосов. Вспоминается, что голоса принадлежат людям. Вспоминается прошлое.
Но кому оно принадлежит?
Забытая идея «Я» всплывает в памяти, и от неё уже не избавиться. Раздробленное восприятие субъективизируется.
Открываю глаза, и дневной свет лезвием впивается в сетчатку. Непроизвольно щурюсь, пальцами растираю веки.
— …возращением! После пробуждения гиперестезия особенно болезненна. Мы ещё отслеживаем нервные сигналы, чтобы производить калибровку, — бубнит энергичный голос.
Что?..
— В остальном — как вы себя чувствуете? — слышу вопрос.
С трудом удаётся сфокусироваться на говорящем — им оказывается человек во врачебном халате.
— Странно, — отвечаю, и голос кажется каким-то чужим. Более приятным, что ли.
— Пожалуйста, встаньте и попытайтесь пройти. Прежде чем мы вас отпустим, нужно закончить с финальными тестами, — его слова больше не звучат так въедливо и резко, а естественное освещение не бьёт в глаза.
Я послушно встаю. И едва не теряю равновесие: медик помогает мне устоять.
Пытаюсь вспомнить, как вообще оказался в больнице. На ум ничего не приходит, и врач, видимо, обратив внимание на мой встревоженный от бесплодных усилий вид, поспешно произносит:
— Не беспокойтесь, трудности при пробуждении — это нормально. Для восстановленного вы держитесь отлично, и окончательно стабилизируетесь через несколько недель.
«Для восстановленного»?
Вспоминаю события минувших дней. Работа, вечера и ночи, украшенные присутствием Грейс — при воспоминании о ней чувствую, как губы сами расползаются в улыбке. Но не удаётся вспомнить никаких конкретных деталей.
Вся неделя будто смазана, лишена чётких моментов. Я понятия не имею, какой сегодня день. Не уверен даже в месяце.
— А что вообще такое случилось? — осведомляюсь я, справившись с кратким приступом накатившей паники. — Инсульт?
— О, нет, — с неловкой полуулыбкой произносит доктор, — случилась смерть.
Пазл начинает складываться.
Твою мать…
Я осматриваю тыльную сторону кисти и не замечаю знакомого родимого пятна. Ощупываю идеально гладкий подбородок безо всяких следов щетины и старого детского шрама.
— Твою мать! — озвучиваю вновь пришедшую мысль, рефреном засевшую в голове. Гм, а мой голос и правда звучит приятнее. Уверен, что при детальном осмотре обнаружу и другие мелкие исправления, указанные в страховом договоре.
Итак, я умер. Да здравствует я.
— И как это… что произошло? Как меня прикончило?
— Технически, это всё же не совсем «вас». Возможно, правильнее будет выразиться «ваш предшественник» погиб…
— И? — перебиваю я, — Боже, да плевать на точность формулировок и проблемы тождества личности, как я умер-то?
Вижу, как стушевался врач, лишённый удовольствия покровительственно прочесть лекцию о моём онтологическом статусе.
— Ваш транспортник угодил в шторм. Не помню деталей, вроде бы исчез в районе средиземного моря. Как и ваше тело, — куда более холодно произносит он.
— Спасибо. Чёрт, ну вполне неплохая смерть, верно? — мне вовсе не до шуток, но я стараюсь этого не показывать. Всё ещё пытаюсь осмыслить произошедшее и то, как ко всему этому относиться, — И сколько дней прошло с момента моей гибели?
— С датами всё не так просто… Поскольку ни транспортник, ни ваше тело так и не удалось локализовать, восстановление долго откладывали — факт смерти был очевиден, но далеко не в юридическом смысле. Нам требовалось разрешение от родственников на восстановление — вы сами прописывали этот пункт — а они согласились лишь спустя три недели после всего. Уже прошёл месяц с того момента, как ваш транспортник исчез с датчиков. Ну а из-за специфики процедуры восстановления, я напомню, вы сейчас разделяете воспоминания себя версии за пару месяцев до смерти. Понятно объясняю?
— Слишком много информации. В переводе на технические термины, моя резервная копия устарела на два месяца и ещё месяц пробыла изолированной от всего мира?
— Примерно так. Синхронизация принципиально не может быть идеальной. По итогу вы сейчас — наиболее актуальная версия оригинального себя за месяцы до катастрофы, а ближайшие воспоминания всё равно будут смутными. Большая часть опыта последних недель утеряна. Плюс, какие-то кластеры памяти могут быть недоступны первые дни, — врач обнажает зубы в натянутой улыбке, — вашим нейронным цепям нужно… разогреться.
Хмуро киваю в ответ.
Пора с этим заканчивать: меня и так не было слишком долго.
Следую за врачом, привыкая к возможностям усовершенствованного тела. Движения ощущаются быстрей и плавней; суставы — подвижнее. Осталось свыкнуться с инерцией и идеальной осанкой.
Затем идут тесты: на ошибки восприятия, податливость оптическим иллюзиям, аутентичность характера, совпадение воспоминаний. Полчаса общаюсь со своей виртуальной версией двухмесячной давности, неполноценному цифровому воспроизведению накопившихся в мозге данных и паттернов информационного взаимодействия.
Никаких проблем.
Потом мой мозг со всей тщательностью сканируют. Наблюдают распределение серого, чёрного и прочих веществ, геометрию структур, электро-химическую активность, массив связанных с саморепрезентацией ассоциаций, наборы поведенческих коррелятов и комплексы нейронных констелляций — говорят, что всё отлично, с аберрациями в пределах нормы.
Смутно понимаю, что всё это значит, но звучит оптимистично.
Всё это время прислушиваюсь к собственным ощущениям, перебираю потоки мыслей и впечатлений. Убеждаюсь, что новый я — всё ещё я. По крайней мере, всё чувствуется именно так.
Впрочем, вряд ли в ином случае я сумел бы заметить что-то подозрительное, но приятно по-прежнему ощущать себя собой.
Выхожу в коридор, замечаю сдержанные улыбки родных и нерешительный взгляд Грейс. Её светло-янтарные глаза, спрятанные в мягкой тени длинных ресниц, смотрят изучающе и напряжённо. Затем на тонких изящных губах рождается улыбка, и я чувствую, как внутри меня разгорается знакомый огонь.
II.
Я открываю глаза.
Горло забито слизью. Отчаянно выскребаю её пальцами, вытирая кровавые сгустки о простынь. Один рвотный позыв сменяется другим, но выблевать ничего не получается. Ладонь натыкается на пластик у шеи: горло пробито медицинской трубкой.
Пытаюсь встать — всё тело отзывается жгучей болью, а левой рукой задеваю провод капельницы. Правая же плотно перевязана.
В затуманенных мыслях зреют ругательства. Я зову медперсонал.
Выходит слабый хрип.
Пробую ещё раз — снова хрип. Однако, в этот раз мои попытки замечает медсестра.
Она бросает на меня удивлённо-разочарованный взгляд и звонит по мобильному.
— Он очнулся, — произносит она.
Голос из трубки слышится очень слабо, но я различаю последнюю фразу:
«Проклятье!».
2.
Мы одни. Когда она отворачивает лицо после долгого поцелуя, холодный контровый свет луны мягко высвечивает тонкий профиль. С чуть приоткрытых губ срывается прерывистое дыхание.
Её рука скользит меж моих бёдер.
— Кажется, он стал меньше, чем был, — с деланной серьёзностью замечает она, — возможно изначальные замеры делали в дюймах, а потом в бланках напутали и вписали все значения в метрическую систему, как думаешь?
— Так всегда бывает после кульминации, — отшучиваюсь я, — вот погоди немного…
— Ну нет, у тебя и рост стал меньше. — продолжает Грейс, однако теперь в её голосе звенят знакомые нотки веселой иронии, — Ты теперь в два с половиной раза ниже, чем был. Семьдесят сантиметров вместо семидесяти дюймов. Мы можем засудить их за то, что ты теперь мини-Холден! Получим кучу денег!
— Увы, не выйдет, — пытаюсь изобразить глубокий трагизм, — на самом деле не было никакой путаницы, я специально попросил сделать меня таким низким.
Вижу её выжидающую улыбку.
— Дело в том… Понимаешь, я устал от этой жизни и хочу уехать жить к пигмеям в джунгли. Это наша последняя ночь, Грейс. У нас ничего не выйдет, прости, но ты слишком высока, чтобы вписаться в тихую пигмейскую жизнь…
Она смеётся. Влажные волосы падают мне на лицо. Я жадно подаюсь вперёд, прижимаю её к себе.
Она изгибается под собственный мелодичный стон, а я наконец позволяю себе упасть на спину и отдышаться. Всё же и у этого тела есть лимиты.
Минуту мы просто лежим. Почти бездвижно.
Затем её обжигающий голос обрывает затянувшуюся тишину:
— И каково это — пережить свою смерть?
— Замечательно, жаль только, её переживал в общем-то не совсем я… Может тело оригинала сумеют отыскать, устроим похороны. Выбрала надгробие?
Она молчит.
— Или ты за кремацию?
— Не стоит так шутить, — её голос меняется, и мне становится не по себе, — этим ты будто говоришь, что ты — чужой, понимаешь? Словно я…
Я снова заключаю её в объятия, шепча утешения.
— Я — Холден. Другого Холдена нет. Прости.
Она не отвечает.
Провожу пальцами по её щеке и чувствую, что она мокра от слёз.
— Прости, это было глупо.
Наконец мне удаётся разглядеть во мраке её осторожную улыбку.
— Другого Холдена нет, — повторяю я, и наши тела соединяются вновь.
III.
— Они всё надеялись, что я так и не приду в сознание. Останусь в коме или сдохну, — заявляю я, — им хватило рычагов, чтобы заставить персонал хранить молчание, пока был шанс на мою тихую естественную смерть, а вот для убийства, видимо, ресурсов не хватило. Иначе ребята точно бы на это пошли. Какой неприятный прецедент, какая ошибка и трагедия — оригинал остался в живых!
Потираю шрам на шее. Из меня вытащили весь пластик, осталось лишь отлежаться, пока ребра, ключица и кости ног срастаются. Гипс и бинты очень стесняют движения, и у меня не выходит дотянуться до своего пробитого черепа.
Чёрт, как же чешется этот грёбаный шов на макушке.
Он — новый я — в смятении. Легко это разглядеть, когда знаешь, как работает собственная мимика.
Интересно, что бы я чувствовал на его месте? Нашёлся бы уже, что сказать?
— Как Грейс? — спрашиваю я.
— Родные в шоке, — отвечает он, уходя от конкретного ответа. Мы оба понимаем, зачем это нужно, — разговаривают с адвокатами, пытаются подготовить иск.
— Пострадавший здесь я, ведь всё, чем я обладал и являлся — теперь у тебя. И мне нужно вернуть свой статус гражданина, чтобы снова начать существовать и иметь возможность подать в суд за незаконное восстановление и вступление в силу контракта. При этом максимум, что я получу — продление проклятой страховки и символическая компенсационная выплата. Так мне разъяснили представители этой конторы. Вероятно, разбирательства затянутся на годы.
— Мы разделим имущество, и семья поможет…
— Разделим? Ты же понимаешь, что квартира и накопления по праву принадлежат мне.
— Фактически — возможно. Но не на бумаге. Поставь себя на моё место, думаю, это довольно просто сделать, учитывая, что мы один и тот же херов человек. Я не могу переписать на тебя всё, что имею. Снимать с Грейс какую-нибудь крохотную комнатушку…
— С Грейс?
— Не глупи, — он устало сжимает переносицу, — мы не можем её делить. Ты сам подписывал тот договор и знаешь, если падение со столь огромной высоты не повредило тебе память, что я превосхожу тебя физически. Она успела привыкнуть ко мне за это время. Чужой теперь — ты. Мне жаль, но со мной она будет счастливее. Не хочу дальше озвучивать то, что ты и сам понимаешь.
Чувствую, как шевелится во мне злоба.
— Ты верно настоял на том, что видеться вам не стоит, ей сейчас и так очень тяжело, — заканчивает он.
Занятно, что новый я не осознаёт главной причины, по которой я не захотел приезда Грейс. Было невыносимо представлять, что она сравнит меня в этом состоянии с… «улучшенной версией». Унизительно было допускать мысль об этом.
— И ты понимаешь, что я не уступлю. Ты бы не уступил.
Он прав.
Я не пытаюсь скрыть накатывающую горечь — от себя её скрыть не выйдет, да и зачем?
Уж эти чувства он точно будет понимать.
— Мне жаль, действительно жаль. И я придумаю, как максимально улучшить твоё положение. — говорит новый Холден.
А я, оригинальный Холден, непроизвольно издаю мрачный смешок.
IV.
Не лицо, а маска. Безупречная фарфоровая маска. Она не отвечает на поцелуй и шепчет «Холден, я не могу…», когда я отстраняюсь, понимая, что в её глазах это выглядит как измена. По маске проходит трещина. За ней обнажается гримаса страдания, которая всё равно не способна обезобразить точёное лицо.
Я не хотел этой встречи, она сама искала её. Но, увидев Грейс, я не сумел удержаться. Как жаль, что нельзя провернуть похожий трюк уже с ней и сделать дополнительную версию.
Вокруг людно, но столь на удивление тихо, что я слышу её неспокойное дыхание. Рассветные блики скользят по шее Грейс, падают на ключицы, обнажённые фасоном летней сорочки.
— Что мне делать? — я разбиваю застывшее молчание.
— Я не знаю, — с каким-то надрывом произносит она, и в этот момент мир для меня становится другим. «Я не знаю» — так похоже на «мне плевать».
Порывно тянусь к её лицу пальцами, но всплеск боли в суставе отрезвляет, и я поспешно роняю ладонь на стол.
«Мы не можем её делить».
— Но ведь он буквально для тебя чужой, — срываются у меня бессмысленные слова.
— Прошу… — обрывает она, и в слове слышится страдальческий нажим, — Дело тут в другом! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты не позволил мне увидеть тебя в больнице?
Её голос становится зловеще тихим от сдерживаемых эмоций:
— Ты подумал «она сравнит нас и предпочтёт мне лучшую версию». Так ведь?! Допустив для себя роль мученика, ты окрасил все мои чувства в тона жалости — но лишь в своём искаженном взгляде, понимаешь? И избавиться от этого ты не сумеешь. Если я останусь с тобой, ты будешь чувствовать себя униженным, потому что не сможешь искоренить мысль, будто я предпочла тебя только из жалости. Тебе будет плевать, что я скажу и сделаю, потому что в твоих глазах все мои слова и поступки будут пронизаны мнимым сочувствием и жертвенностью. И это отравит всё… Уже отравило!
Я оглушен пониманием, что окончательно потерял её лишь по своей вине.
Мы встаём. Она обнимает меня — чудовищно сдержанно, ошеломительно осторожно.
На её тонких изящных губах рождается до боли печальная улыбка, и внутри меня что-то пламенеет.
Злой огонь.
Я изображаю ответную улыбку.
Изо всех сил стараюсь, чтобы это не выглядело так, будто кто-то чужой раздирает мне рот.
3.
Спустя недели я привык к своему новому отражению, и с неудовольствием признаю, что его… что мой старый облик с этим кривоватым носом и добавленными падением и хирургией шрамами вызывает раздражение. Остриженный череп по-дурацки блестит на свету. Черты лица его заострились, а от взгляда, который тот время от времени бросает на Грейс, меня пробирает смешанная с отвращением жалость.
Не могу ничего с собой поделать.
Грейс наполняет бокалы вином и садится рядом.
V.
Я с ужасом понимаю, что Грейс не по себе просто от того, что я на неё смотрю. Словно мой взгляд стал неприятным как соприкасающее с гладкой кожей перепончатое насекомое, липким, точно пролитая газировка, тёплая от жары.
Я опускаю глаза в стол.
Смотрю, как дрожит в наполненном бокале до омерзения красная жидкость.
4.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает у него Грейс. Я знаю, что её искреннее участие, пропитанное плохо скрытой жалостью, словно ядом, лишь ранит его искалеченное самолюбие. Жестоко добивает остатки достоинства.
И я осторожно сжимаю её руку предупреждающим жестом, как бы говоря «не нужно этого».
— Будто переродился, — с натянутым смешком выдавливает он.
Грейс подносит бокал к губам, чтобы отсрочить необходимость устранять вновь повисшую паузу.
— Твои документы завтра будут готовы, ну и мы с Грейс открыли тебе счёт, пока будешь искать работу… сам понимаешь, что идентичной позиции в нашей фирме не предполагается.
— Разумеется, — он усмехается, — моё место уходит сотруднику получше.
— Ты можешь звонить и приходить в любой момент, мы будем рады помочь, — добавляет Грейс.
— Пожалуйста, замолчи.
Он зол. На его месте я бы тоже бурлил яростью.
Чёрт, не стоило этого затевать. По крайней мере, не так.
— Холден… — начинает Грейс.
— Заткнись, — грубо прерывает он.
Она не показывает, что оскорблена. Она всё ещё любит его, возможно, так же, как и меня.
— Нам стоит закончить на сегодня, — холодно говорю я.
VI.
Я поднимаюсь. Тарелку с нетронутым блюдом оставляю у раковины.
Выходит, у меня и правда нет прежней жизни.
Стою к ним спиной, вперив взгляд в укрытые сумерками куцые деревья за окном.
Может, после того злополучного вылета это я стал подделкой?
— Холден, — этот улучшенный голос лишь раздражает мой слух. Его речь независимо от содержания всегда звучит как насмешка над тем, как разговариваю я. Не знаю, дело в повреждённом горле или лёгких, но теперь к моим словам примешивается скрипучая неприятная хрипотца, — будь полегче с Грейс. Мы оба понятия не имеем, что она чувствует. Удивительно, что она не бросила нас обоих.
Лучше бы было так. Тогда бы я не ощущал себя проигравшим.
— Холден! — а вот снова её голос. Упрекающий. Она произносит моё имя, но обращается к нему.
Что мне делать?
Я открываю кран и ополаскиваю лицо водой, чтобы собраться.
И вдруг в раковине я замечаю ответ.
Я вижу решение.
5.
Он оборачивается, сжимая в руке нож.
Грейс застывает, а я не успеваю отреагировать. Он бросается вперёд.
Бросается к ней.
VII.
Лезвие входит в грудь Грейс.
Один раз. Тонкий красный всплеск горячит мне пальцы, когда я вытаскиваю нож в новом замахе. Вижу, что другой Холден пружиной летит ко мне.
Второй раз. Чтобы точно достать до сердца.
Чувствую её дыхание.
Проблеск изумления в стеклянеющем взгляде. Прости, Грейс.
Скоро мы увидимся.
Чувствую, как мои глаза становятся мокрыми.
Холден бьёт мне в лицо, и я врезаюсь корпусом в стол, но не даю перехватить ему нож, полоснув лезвием по плечу. Он отпрыгивает, однако шок не позволяет ему реализовать потенциал своей физической формы. Резко подаюсь вперёд и вонзаю окровавленное лезвие тому в живот.
Он оседает. Сползает спиной по стене.
6.
— Зачем, — мне сложно говорить, — зачем ты?..
Я киваю на тело Грейс. Она мертва.
Разве я был способен на подобное?
— Она тоже застрахована. Восстановленная версия не будет знать ни тебя, ни всего этого ада. И у нас всё будет так, как было до этого проклятого полёта.
— Но ты всё равно…
— Да! — яростно кричит он, — Всё равно…
«Всё равно её убил» — непроизнесёнными повисают в воздухе ледяные слова.
— Я не безумен, и понимаю, на что пошёл. И сейчас я должен закончить с тобой. Прости.
Пусть я недостаточно хорошо себя знал, я всё ещё понимаю, как работает мой — и его — мозг. Задуманное им теперь становится очевидно.
Какую историю он расскажет?
«Сегодня вечером восстановленный Холден оказался нестабилен из-за взаимодействия со своим оригиналом. Поскольку раньше таких ситуаций не случалось, никто не мог предугадать, что столкновение с самим собой станет для восстановленного неким триггером. Ведь воссозданная психика поначалу особенно хрупка и уязвима.
Восстановленный Холден убил Грейс, а затем напал на старого себя, но оригиналу чудом удалось защититься».
Я вижу, как он пронзает себе плечо, имитируя неудавшуюся атаку с моей стороны.
Мне не хватает сил подняться. Каждое усилие острой болью пронзает живот, и мышцы автоматически расслабляются.
Я с ужасом смотрю как окровавленный Холден снова приближается ко мне с ножом. Страшно, что будет с Грейс.
Горячий от её крови металл входит мне в сердце.
VII.
За дверью раздаётся знакомый голос. Он звучит всё громче.
Люди вокруг меня нетерпеливо приподнимаются со своих сидений. Их больше десятка, они переговариваются и приближаются к двери.
Наконец, та распахивается. Из кабинета в коридор устремляется тёплый яркий свет, проливается на синеватый кафель, высвечивая застывшие в воздухе частицы пыли.
В сопровождении врача из кабинета выходит девушка.
Я встречаюсь с ней взглядом.
Её спрятанные в мягкой тени длинных ресниц янтарные глаза смотрят одновременно пристально и растерянно.